После публикации 15 июня с.г. в «Молдавских ведомостях» статьи «Тайна массовых убийств в Рыбнице» читатели в своих комментариях спрашивали: почему мы об этом ничего не знаем? Это, к сожалению, не единственное белое пятно в истории Молдовы. Зря что ли перекроили учебники истории?
К счастью, есть еще национальный архив. И живы свидетели страшных преступлений, о которых румыноунионистские политики предпочитают не вспоминать. Они горазды лишь на провокации, одна из которых была организована блоком AUR на резинско-рыбницком мосту в целях срыва голосования молдаван в Приднестровье.
Итак, речь пойдет о неизвестных страницах геноцида евреев в Приднестровье.
Во время войны на землях междуречья Днестра и Южного Буга, оккупированных румынскими войсками, было создано генерал-губернаторство Транснистрия. Главной задачей было «окончательное решение» еврейского вопроса. Депортировать евреев решили в Транснистрию, так как она не вошла в состав Румынского королевства. Антонеску получил от Германии лишь мандат на «администрирование и экономическую эксплуатацию». Берлин подчеркивал, что передача носит временный характер, в Транснистрии действовало германское право, хотя распоряжались здесь румыны. Территория была вроде как ничья. И вот здесь-то и создали сеть гетто и концлагерей.
В Рыбницком уезде было шесть гетто, в Тираспольском – три, еще несколько в Дубоссарах и иных местах. Вслед за выселением евреев начались массовые расстрелы.
Бывший малолетний узник рыбницкого еврейского гетто Владимир Ильич Портной живет сегодня в израильском Ашдоде. Будучи тяжело больным, на 93-м году жизни он согласился дать интервью «Молдавским ведомостям». Вот трагичная история подростка, у которого украли детство.
— В начале войны мне было почти 13 лет, и в этом возрасте я прошел через гетто и концлагерь на Украине. Там погибли мои бабушка, дедушка, дочь моей тети, другие родственники. Сам я из села Цыбулевка Дубоссарского района, там окончил пять классов молдавской школы. После смерти отца, будучи из многодетной семьи, остался на попечении тети. Дядя был директором школы в Рыбнице. Там же, вместе с бабушкой и дедушкой, жила папина сестра. Они забрали меня перед войной. Я учился уже в украинской школе, она была рядом с сахзаводом возле железнодорожного моста. Вечером 22 июня фашисты бомбили этот мост. Эвакуироваться мы не успели.
Приднестровье до Буга было отдано румынам, они стали собирать евреев на площадях. Нас привели в Красные Окны — посёлок в Одесской области, который с начала войны находился под немецко-румынской оккупацией. Собрали около пяти тысяч евреев, планировали расстрелять, но потом распустили. Сказали, что не тронут — обманули. Карательные отряды ходили со двора во двор и прямо на улицах расстреливали, резали, убивали евреев. Отовсюду раздавались душераздирающие крики и плач.
Оставшихся в живых евреев румыны согнали в гетто. Это был еврейский квартал, рядом три улицы были уничтожены бомбежками. По периметру выставили охрану из румынских жандармов. Кто успел что-то из вещей прихватить из дому, тому повезло… Румынский колонел, комендант в Рыбнице, решил расчистить место, где были разрушенные дома, для парка и возвести там памятник Антонеску. Заставляли нас, тех, кто был помоложе, работать. Моя тетя не так усердно работала, и ее били нагайкой.
Однажды комендант собрал стариков и сказал, что их переведут в другое гетто. Дедушка и бабушка попали в список, тетя с трехлетним ребенком не захотела родителей оставлять. И все семеро, кто был под опекой тети, попали в Ананьевский район (потом Кодымский) в большущее село Гвоздавка. На колхозном дворе, где были два амбара, фашисты организовали концлагерь.
Мы шли туда две недели пешком, в сентябре, под дождем. Месяц был такой дождливый! Нас загнали как скот. Румыны с автоматами были на вышке. И было полно евреев, в основном, из Одесской области и Бессарабии. Мы сели на землю, и с того места встать и куда-то пойти не имели права: сразу стреляли. С одной стороны была река Кодыма, с другой – ограждение. По селу шастали полицаи.
Люди страдали от голода, холода, дождя. У бабушки был большой платок, его растянули над головами детей. Но кто-то отобрал у нас этот платок. По нужде ходили под себя, поднялся с места — пуля в лоб. Люди стали умирать. Рядом был концлагерь поменьше, тоже еврейский. И рабы-евреи подбирали наших мертвецов, бросали как бревна на подводу и сбрасывали в противотанковые рвы.
После войны я трижды был в тех местах. Эти ангары заросли бурьяном. Никто это место не берется обрабатывать… Там я был до января. Дед умер первым. Тетя вместе с моей двоюродной сестрой обменивала какие-то вещи на кусочек хлеба, пару картошек, бурячок. У тети было хорошее пальто, по дороге румын сорвал с него каракулевый воротник. Крестьянка, которая пришла обменивать продукты, попросила это пальто. А бабушка шепнула моей тете: «Возьми с собой Мусю (мою кузину), может, она выведет вас из лагеря». И под видом местных крестьянка их вывела.
Мы остались — я, бабушка, тетя с маленькой дочкой и с моим двоюродным братом. Ему было 11 лет, мне 13. Начало уже подмораживать, пошел снег. Ангары освобождались: люди умирали. В лагере оставались только мы и мертвецы. Меня, полузамерзшего, как-то пнул ногой полицай и приказал: «Грузите, готов!». Бабушка взмолилась: «Сынку, он сейчас помрэ на мои очи. Оставь…». Полицай сжалился… Я собрался с силами, и мы ночью перебрались в сарай. Не знаю, чем мы жили, как жили, как смогли выжить. Если бы кто-то мне все это рассказал, я бы подумал: врет!
Однажды к нам заглянул еврей-узник и спросил: «Ты дорогу на Рыбницу знаешь? Давай завтра в шесть утра сбежим». А они ночью уже не караулили нас, доходяг, живых мертвецов.
Бабушка сказала мне на идиш: «Иди, может, спасешься». Я вышел, хотя еле передвигался. Но как хотелось жить! Никто меня не остановил. Полкилометра прошел, вижу – дома, из трубы дым. Представил тепло, люди едят борщ с плацындами… и зашел в первый попавшийся дом. На столе стояла целая стопка этих плацынд, макитра с борщом. Хозяйка сказал: «Ой, сынку, какой ты худэнький!». А я соврал, что у меня родители молдаване и что меня из лагеря отпустили. Она покачала головой и принялась меня учить: «Ты кажи, что учился в ФЗО в Одессе и Сталин хотел сделать из тебя тракториста». Начала рассказывать мне про Одессу, про катакомбы, чтобы я имел представление об этом городе. Так она меня надоумила, дала тарелку борща. Поверьте: три-четыре ложки я в себя влил, и больше мой организм не принял, кишки словно ссохлись. Они у меня так и остались деформированными, три года назад оперировали желчный пузырь, так хирург не мог отцепить его от кишок, так спаялись. Я был дистрофик.
… Был уже вечер, когда я увидел, как румыны ведут колонну евреев. Люди вышли из дворов. Кто кусок хлеба бросал, кто кричал: «Жидовская морда!». А одна женщина кричит мне: «Сынку, спрячься!». Я зашел в один двор, лег в ясли. Румын с автоматом наперевес зашел во двор и кричит хозяйке: «Адэ оуэ!». Если бы он зашел в ясли, он бы тут же меня расстрелял. Но Бог миловал. Я встал и пошел дальше.
За день я прошел три-четыре километра. Вечером стучу в первую попавшуюся дверь. Четверо детей на печи. Раздетые. Тепло. «Где мама?». — «А мама у поли». – «А где батька? — «А батька бье нимцев. Бабушка дое корову». Я расслабился. И вот заходит бабушка. Увидела меня, запричитала: «Ой, сынку, ой сынку, видкиль ты?…». Раздела меня догола, одежду выбросила, чем-то меня обмазала. Я весь был во вшах, я их рукой сбрасывал… Положила меня на печь с детьми. Неделю я пролежал в тепле, отогрелся. Она чем-то меня поила, мазала.
А потом зашла соседка – молодая, красивая. Что-то попросила у бабушки. А как вышла, та и говорит мне: «Сынку, все. Она робэ в комендатуре, доложит. Убьют и тэбэ, и нас. Бильше не могу тебя триматы». Нашла мне какую-то одежду, постолы, насовала туда солому, дала кусок хлеба и кусок сала. И так из дома в дом я добрался до Рыбницы.
Пришел в гетто. Нашел знакомых. Моя пропавшая тетя была уже в гетто с сестрой, они были на уборке свеклы. Меня приняли какие-то родственники. Приехала из колхоза тетя, комнату мне нашли. И мы уже жили втроем. Мой дядя – он был хорошим портным, шил румынам, — пользовался их благосклонностью. И меня опять в гетто прописали, если бы не это, я был бы уничтожен. Нас потом еще несколько раз выводили на площадь, должны были расстрелять. Но всякий раз почему-то давали отбой.
В 1943 году Антонеску приезжал.Посмотрел на свой памятник. Мы его видели в окно. И уехал. А мы пробыли в гетто до 1944 года. 28 марта румынский колонел собрал всех бесарабских евреев, и нас погнали в Бессарабию. Мы уже были в Резине, когда подожгли рыбницкую тюрьму. Это была последняя их подлость на нашей земле. Румыны бежали…
После войны я работал на автотранспортном предприятии. Есть такая специальность ледник-радиаторщик. Меня знают в Молдавии, на Украине. У меня трудовые ордена и медали есть. Когда пришло время идти на пенсию, меня не хотели отпускать. Позже я организовал кооператив: изготавливал радиаторы, сдавал в магазин «Тысяча мелочей» в Кишиневе. Зарабатывал неплохо. Дочь и сын, внуки — моя опора. Ради их будущего я и перебрался в Израиль.
Здесь меня нашли сотрудники фонда американского режиссера Стивена Спилберга, который собирал информацию о спасшихся в 1941-1944 годах евреях. Я рад, что эта черная страница в истории нашего народа перевернута. Мне уже 93 года, но нет дня, чтобы я не интересовался событиями на родине. Новости тревожат меня. Не дай Бог нового кровопролития!
В районе Гвоздавки нацисты создали концентрационный лагерь, куда привозили евреев из Бессарабии, Одесской и Житомирской областей, а также местных. В нём погибло около 5 тысяч узников, из них 2772 человека были расстреляны, 2000 умерли от голода и болезней. Комиссия по расследованию злодеяний произвела раскопки 40-метрового противотанкового рва на территории сельсовета, там было зарыто 2208 тел расстрелянных в 1941-1942 годах. Кроме этого, летом 1941 года нацисты в Любашевке расстреляли свыше 350 евреев, в Гвоздавке и Ясенево по сто.
Мария БУИНЧУК
Редакция «МВ» благодарит за помощь в подготовке статьи члена правления Рыбницкой еврейской общины Якова Михайловича ГАЛЬПЕРИНА
